Катаев И В - Сердце
И.В. КАТАЕВ
СЕРДЦЕ
I
Податливое дерево радует умную руку мастера.
Прилавок готов, плоскости его, вылизанные каленым языком рубанка, сошлись
чудеснейшими прямыми углами. Он ждет покраски и полировки. Полки сияют свежей
белизной; утренний бледнозолотой луч пересчитал их наискось и зарылся в вороха
нежной стружки. Здесь светлее, чем на улице. Кисловатый аромат побелки исходит
от стен и потолков. Широкие витрины забрызганы мелом, залеплены газетами, но
утро могуче льется сквозь сетку шрифта и затопляет все.
В гулкой сияющей пустоте я шуршу ногами по розовым стружкам, перескакиваю через
груды теса. В заднем отделении сам Пузырьков. Он елозит на коленях по полу с
желтым складным аршином, меряет тонкие тесины, поминутно доставая из-за уха
карандашик, чтобы сделать отметку. Он оглядывается на меня, но не здоровается.
На плечах, на картузе и даже на рыжих усах у него опилки.
- Здравствуйте, Пузырьков. Где же все ваши ребята?
Он смотрит в сторону, что-то высчитывая; губы его шевелятся. Что это он?
- Вы что же один, Пузырьков? Где артель?
Пузырьков нагибается над аршином:
- Артель-то? Артель нынче не вышла. Всем гуртом к вам в контору пошли, деньги
востребовать. На меня больше не располагают. Ты, говорят, хоть и староста, а
тетеха, пень трухлявый, не умеешь с этой сволочью, с дуракратами, разговаривать.
Это, то-есть, с вами. Ну, а я молчу, потому-что правильно говорят... Вот и не
вышли.
Я смотрю на Пузырькова с изумлением. Странно, ведь я еще третьего дня Гиндину
говорил, чтобы выдал половину.
- Чего ж так уставились, Александр Михалыч? - продолжает Пузырьков
наставительно, - он уже встал с пола и отряхивает мешковый фартук. - Хватит с
нами шутки шутить. Чай, не на митинге с вами рассусоливаем, а состоим в
коммерческом контракте. Договорчик есть? Есть. Марки приклеены? Приклеены.
Значит, работа сделана - денежки на стол. А ведь мы третий магазин вам
отделываем, денег же не видали, как кобыла задницы. Каждый день хожу, и все -
через неделю да завтра, завтра да через неделю. Больше сапогов собьешь. А еще
каператив! Только измываются над трудящей публикой.
- Это недоразумение, Пузырьков. Деньги вам выписаны, я сейчас же распоряжусь. А
артели скажите, что несознательно поступают. Знают, что работа спешная - к
празднику открытие, а они дело бросают. Деньги вы сегодня получите, но,
пожалуйста, подгоните, чтобы не волынили.
- Подгони, подгони, - ворчит Пузырьков, берясь за пилу, - подгонять-то рублем
надо, а не разговором.
Очень досадна эта волынка. Каждый день вот так. Идет, идет дело, - в сущности не
плохо идет, - и вдруг - стоп. Телефонные объяснения, упрашивания, грустные
размышления над векселями...
С раздражением смотрю на упрямую широкую спину Пузырькова в синей линялой
рубахе. Пила визжит надсадно. А он уже подобрел и говорит сокрушительно:
- Эх, Александр Михалыч, милый товарищ Журавлев. Не подумайте, что я на вас
лично серчаю. Скоро полгода, как с вами работаем, и действительно вижу - человек
вы уж не молодой, без ветру, делом интересуетесь, вникаете во всякую тютельку.
День у вас колесом идет. Не на вас мы обижаемся, а на сподручных ваших. Дело у
вас серьезного размеру, а оптиков при деле нету.
- Каких это оптиков?
- Оптиков, ну, одним словом, опытных людей... Понабрали вы студентов, барышень
тоненьких или мастеровых, вроде нашего брата, а разве этот народ может состоять
в торговом обороте? Бывало к этой хитрости с издетства приучались, зато уж
выходили серые волки. Только зубом щелканет, х
